Вполне оправданной, и в какой-то степени закономерной, при изучении русского формализма представляется мысль о близком стилистическом стоянии опоязовских текстов к современной авангардной и акмеистической литературе, что привело к созданию в творчестве формалистов беспримерного конгломерата соподчинительных отношений между научностью литературы и литературностью науки. Став участниками «крутого перелома в искусстве», повлекшего за собой возрождение поэтики в первом десятилетии ХХ века, ученые-опоязовцы получили необходимые условия, позволяющие им как бы «с чистого листа» интерпретировать и свое первоначальное положение в интеллектуальном контексте эпохи и создаваемую ими новую науку о литературе. Эта легитимация «общего дела», которое они «с самого начала» понимали как «дело историческое» (Эйхенбаум), невозможна без уяснения индивидуального личного опыта, без понимания тех механизмов, посредством которых представители ОПОЯЗовского «триумвирата» создавали свою аналитику и свой собственный язык описания, «ни на кого, кроме себя, не равняясь» (Каверин). После непродолжительной формалистской экспансии, предполагающей саму идею деформации и перемен, филология стала «другой» наукой, и Тынянову в этом осуществлении принадлежит особая роль. У Тынянова нет стилистически гомогенных текстов, каждая его статья утверждает право на несходство и различие как на необходимую потребность стать «новым зрением» в науке. Очевидное здесь - тот «избыток энергии», присутствие которого отличает научную прозу Тынянова от артикулированных по преимуществу установок Шкловского и Эйхенбаума. В итоговой статье, посвященной Пушкину, Тынянов написал о «катастрофической эволюции» его творчества как динамических сдвигах формы, определивших драматизм и трагическую обреченность поэта. Творчество Тынянова, интерпретированное в контексте пушкинской поэтики, позволяет актуализировать новое проблемное поле - трудноразличимую средствами письма энергию формы, внимание к которой расширяет перспективу в изучении неявных способов видения реальности.